 |
| Marlen Khutsiev: Застава Ильича / Zastava Ilyicha / [Ilyich's Gate] (SU 1962). |
Застава Ильича / Zastava Iljitsha / [Iljitshin vartio] [The original version, unreleased at the time and only released during glasnost. The release version was called Mne dvadtsat let / Мне двадцать лет / I Am Twenty / Olen 20-vuotias / Jag är 20 åring].
SU 1962 / 1988 / 1990. PC: Kinostudija imeni Gorkogo, this 1990 reconstruction by Mosfilm.
D: Marlen Khutsiev / Marlen Hutsijev. SC: Marlen Khutsiev, Gennadi Shpalikov. DP: Margarita Pilihina - b&w - 1,37:1. AD: I. Zaharova. Cost: K. Rusanova. M: Nikolai Sidelnikov. "Sentimentalnyi marsh" perf. Bulat Okudzhava. "Past One O'Clock" by Vladimir Mayakovsky. "Solovi" ("Nightingales") by Mikhail Dudin. S: Aleksandr Izbutski.
Loc: Moscow, 1961.
The exhibition of modern art: Tretyakov Gallery.
C: Valentin Popov (Sergei), Nikolai Gubenko (Kolya), Stanislav Ljubshin (Slava), Marianna Vertinskaja (Anja), Zinaida Zinovjeva (Olga Mihailovna Zhuravljova), S. Starikova (Vera Zhuravljova), Lev Prygunov (Sergei's father, ensign Aleksandr Zhuravljov), Lev Zolotukhin (Anya's father) Svetlana Svetslitshnaja (Sveta), Pjotr Shtsherbakov (Tshernousov), Andrei Tarkovski, Andrei Kontshalovski, Natalja Rjazantseva, Pavel Finn, Olga Gobzeva, Oleg Vidov (youngsters at the party). - Dmitry Urnov adds on 5 Feb 2016: Gennady Shpalikov ("I do not drink") and Oleg Dahl (standing by Tarkovsky).
The poets at the Polytechnical Museum: Yevgeni Yevtushenko, Robert Rozhdestvensky, Andrei Voznesensky, Bella Akhmadulina, Rimma Kazakova, Boris Slutsky, Mikhail Svetlov, Bulat Okudzhava. Also being read: Mihail Kulthsytski. - Dmitry Urnov adds on 5 Feb 2016: Grigory Pojenian, Boris Slutzky. "Contrary to the widespread opinion that the film shows an actual reading at the Polytechnical, the scene was staged for the movie, but does recreate the atmosphere of real events regular at the time. There were plenty of volunteers ready to act at the audience."
197 min
A Gosfilmofond print with e-subtitles in Finnish by Tuulia Lehtonen viewed at Cinema Orion, Helsinki (History of the Russian Cinema), 10 Oct 2011.
This version 197 min, a duration longer than mentioned in any source (they give durations of 175 min, 189 min, etc.). Lauri Piispa's screener dvd is of the same version, 190 min at 25 fps.
AA: Revisited Marlen Khutsiev's masterpiece in the director's cut. I was previously familiar with a three-hour cut of the I Am Twenty version.
One of the most remarkable Russian films of all times. This is the story of three young 20-something friends in Moscow in 1961, when "the times they were a-changing" even in Russia. Sergei has been demobilized from the military service; Slava has become a young father; Kolya is interested in chasing girls. They all have blue collar jobs. They have been friends since 15 years, since childhood.
Unintentionally the film-makers caught a documentary record of the highest point of the thaw era, when freedom of expression was increasing. The poets' evening (see the name of the poets above) is stunning. The extraordinary record of contemporary poets reciting and singing their poems to a spellbound audience can be compared with Bob Dylan and Leonard Cohen documentaries that were made some years later. There is a warmth of a common spirit blending with the pursuit of freedom.
"20 years" is a significant number. The year 1961 is reflected to the year 1941, the fatal 22th of June. This is a fatherless generation: 27 million died in the war, and many perished during Stalin's great terror (the year 1937 is mentioned as a marker). Some 20 before there had been the Civil War. And in 1961 the communist party (never mentioned in the movie, not even in the first of May parade) predicted that in 20 years the country would reach communism.
There is this epic background of the tragedy of history in the movie which is also in many ways a nouvelle vague and direct cinema style account of the private life of three young men. There are ominous encounters. Sergei meets Anya's father; Lev Zolotukhin gives a memorable performance as a Stalin-era apparachnik survivor. Kolya's boss would like him to become an informer, which request offends Kolya profoundly. Anya's friends, "the golden youth", don't take anything seriously (even Andrei Tarkovsky gets to play a shallow friend of Anya's). They will become the future apparatchniki.
There is a sense of joy and vitality in the movie, a feeling of being alive in 1961, and at the same time a sense gravity about the history and the future. In 1962 this movie and Solzhenitsyn's debut novel were still possible, but the thaw era was coming to an end, and Zastava Ilyicha was one of the casualties, shelved, cut and changed. The I Am Twenty version is not bad, but this is the real deal. Thanks, Lauri, for insisting on this version.
The thaw ended, and the country experienced a long era of stagnation until Brezhnev's death in 1982 (another 20-year period). Glasnost was a kind of continuation to the thaw, much too late. Zastava Ilyicha is a reminder of an alternative possibility to history: these youngsters were not cold warriors, but they were not strong enough to stop what happened.
This only film print of the director's cut is often fine, sometimes with a duped quality, and unfortunately our current provisional subtitling arrangement cast a light on the lower part of the image.
The lyrics to Bulat Okudzhava's "Sentimental March" beyond the jump break as well as A TRANSCRIPTION OF THE POETS' NIGHT BY TUULIA LEHTONEN
The lyrics to Bulat Okudzhava's "Sentimental March" beyond the jump break as well as A TRANSCRIPTION OF THE POETS' NIGHT BY TUULIA LEHTONEN
C: Valentin Popov (Sergei), Nikolai Gubenko (Kolya), Stanislav Ljubshin (Slava), Marianna Vertinskaja (Anja), Zinaida Zinovjeva (Olga Mihailovna Zhuravljova), S. Starikova (Vera Zhuravljova), Lev Prygunov (Sergei's father, ensign Aleksandr Zhuravljov), Lev Zolotukhin (Anya's father) Svetlana Svetslitshnaja (Sveta), Pjotr Shtsherbakov (Tshernousov), Andrei Tarkovski, Andrei Kontshalovski, Natalja Rjazantseva, Pavel Finn, Olga Gobzeva, Oleg Vidov (youngsters at the party). - Dmitry Urnov adds on 5 Feb 2016: Gennady Shpalikov ("I do not drink") and Oleg Dahl (standing by Tarkovsky).
The poets at the Polytechnical Museum: Yevgeni Yevtushenko, Robert Rozhdestvensky, Andrei Voznesensky, Bella Akhmadulina, Rimma Kazakova, Boris Slutsky, Mikhail Svetlov, Bulat Okudzhava. Also being read: Mihail Kulthsytski. - Dmitry Urnov adds on 5 Feb 2016: Grigory Pojenian, Boris Slutzky. "Contrary to the widespread opinion that the film shows an actual reading at the Polytechnical, the scene was staged for the movie, but does recreate the atmosphere of real events regular at the time. There were plenty of volunteers ready to act at the audience."
197 min
A Gosfilmofond print with e-subtitles in Finnish by Tuulia Lehtonen viewed at Cinema Orion, Helsinki (History of the Russian Cinema), 10 Oct 2011.
This version 197 min, a duration longer than mentioned in any source (they give durations of 175 min, 189 min, etc.). Lauri Piispa's screener dvd is of the same version, 190 min at 25 fps.
AA: Revisited Marlen Khutsiev's masterpiece in the director's cut. I was previously familiar with a three-hour cut of the I Am Twenty version.
One of the most remarkable Russian films of all times. This is the story of three young 20-something friends in Moscow in 1961, when "the times they were a-changing" even in Russia. Sergei has been demobilized from the military service; Slava has become a young father; Kolya is interested in chasing girls. They all have blue collar jobs. They have been friends since 15 years, since childhood.
Unintentionally the film-makers caught a documentary record of the highest point of the thaw era, when freedom of expression was increasing. The poets' evening (see the name of the poets above) is stunning. The extraordinary record of contemporary poets reciting and singing their poems to a spellbound audience can be compared with Bob Dylan and Leonard Cohen documentaries that were made some years later. There is a warmth of a common spirit blending with the pursuit of freedom.
"20 years" is a significant number. The year 1961 is reflected to the year 1941, the fatal 22th of June. This is a fatherless generation: 27 million died in the war, and many perished during Stalin's great terror (the year 1937 is mentioned as a marker). Some 20 before there had been the Civil War. And in 1961 the communist party (never mentioned in the movie, not even in the first of May parade) predicted that in 20 years the country would reach communism.
There is this epic background of the tragedy of history in the movie which is also in many ways a nouvelle vague and direct cinema style account of the private life of three young men. There are ominous encounters. Sergei meets Anya's father; Lev Zolotukhin gives a memorable performance as a Stalin-era apparachnik survivor. Kolya's boss would like him to become an informer, which request offends Kolya profoundly. Anya's friends, "the golden youth", don't take anything seriously (even Andrei Tarkovsky gets to play a shallow friend of Anya's). They will become the future apparatchniki.
There is a sense of joy and vitality in the movie, a feeling of being alive in 1961, and at the same time a sense gravity about the history and the future. In 1962 this movie and Solzhenitsyn's debut novel were still possible, but the thaw era was coming to an end, and Zastava Ilyicha was one of the casualties, shelved, cut and changed. The I Am Twenty version is not bad, but this is the real deal. Thanks, Lauri, for insisting on this version.
The thaw ended, and the country experienced a long era of stagnation until Brezhnev's death in 1982 (another 20-year period). Glasnost was a kind of continuation to the thaw, much too late. Zastava Ilyicha is a reminder of an alternative possibility to history: these youngsters were not cold warriors, but they were not strong enough to stop what happened.
This only film print of the director's cut is often fine, sometimes with a duped quality, and unfortunately our current provisional subtitling arrangement cast a light on the lower part of the image.
The lyrics to Bulat Okudzhava's "Sentimental March" beyond the jump break as well as A TRANSCRIPTION OF THE POETS' NIGHT BY TUULIA LEHTONEN
The lyrics to Bulat Okudzhava's "Sentimental March" beyond the jump break as well as A TRANSCRIPTION OF THE POETS' NIGHT BY TUULIA LEHTONEN
Bulat Okudzhava: "Sentimental March"
Надежда, я вернусь тогда,
когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит
и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел:
не для меня земля сырая,
а для меня - твои тревоги
и добрый мир твоих забот.
Но если целый век пройдет
и ты надеяться устанешь,
надежда, если надо мною
смерть распахнет свои крыла,
ты прикажи,пускай тогда
трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната
меня прикончить не смогла.
Но если вдруг когда-нибудь
мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье
ни покачнуло б шар земной,
я все равно паду на той,
на той далекой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной.
ZASTAVA ILJITSHA (LONGEST VERSION)
THE POETS’ NIGHT
TRANSCRIPTION BY TUULIA LEHTONEN 10.11.2011
In the beginning, there is a fragment of Andrej Voznesensky:s ”Farewell with Polytechnic institute”, but it's a bit different from the text I found. This is what I heard:
”Как высщый суд мой
коммунистический
(...) товарищ
Политехнический.
Политехнический - моя Россия.
Ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберег...”
Here is the poem:
Андрей Вознесенский
ПРОЩАНИЕ С ПОЛИТЕХНИЧЕСКИМ Большой аудитории посвящаю
В Политехнический!
В Политехнический!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?!
В Политехнический!
Ура, студенческая шарага!
А ну, шарахни
по совмещанам свои затрещины!
Как нам мещане мешали встретиться!
Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет - налево.
Ура, галерка! Как шашлыки,
дымятся джемперы, пиджаки.
Тысячерукий, как бог языческий,
Твое Величество -
Политехнический!
Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит "ура".
12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, досады, раны.
Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю.
Я вас люблю!
Чему смеетесь? Над чем всплакнете?
И что черкнете, косясь, в блокнотик?
Что с вами, синий свитерок?
В глазах тревожный ветерок...
Придут другие - еще лиричнее,
но это будут не вы -
другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаемся, Политехнический!
Нам жить недолго. Суть не в овациях,
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
Я ненавидел тебя вначале.
Как ты расстреливал меня молчанием!
Я шел как смертник в притихшем зале.
Политехнический, мы враждовали!
Ах, как я сыпался! Как шла на помощь
записка искоркой электрической...
Политехнический,
ты это помнишь?
Мы расстаемся, Политехнический.
Ты на кого-то меня сменяешь,
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем,
забудь
со стоющим!
Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический -
моя Россия!-
ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберег...
Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,
но где б я ни был - в земле, на Ганге,-
ко мне прислушивается
магически
гудящей
раковиною
гиганта
ухо
Политехнического!
First reader is Jevtushenko:
Евгений Евтушенко
МОСКВА-ТОВАРНАЯ
М. Павлову
(- - -)
Судьба коварная
под корень рубит,
но, проявляя, как мать, заботу,
Москва-Товарная
студентов любит
и выручает –
дает работу.
Ночь над перроном идет на убыль.
Сгружают медики под песню уголь.
Сгружают лирики,
сгружают физики
дрова и сахар,
цемент и финики.
Состав с арбузами
пришел из Астрахани!
Его встречают
чуть ли на с астрами!
Студенты – грузчики
такие страстные!
Летают в воздухе
арбузы страшные,
и с уважением
глядит милиция
и на мэитовца
и на миитовца.
Sergei takes his seat: ”I thought I would never see you again, I was almost killed at the doors”. Voznesenskij reads:
Андрей Вознесенский
ПОЖАР В АРХИТЕКТУРНОМ ИНСТИТУТЕ
Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам -
пожар, пожар!
По сонному фасаду
бесстыже, озорно,
гориллой краснозадой
взвивается окно!
А мы уже дипломники,
нам защищать пора.
Трещат в шкафу под пломбами
мои выговора!
Ватман - как подраненный,
красный листопад.
Горят мои подрамники,
города горят.
Бутылью керосиновой
взвилось пять лет и зим...
Кариночка Красильникова,
ой! горим!
Прощай, архитектура!
Пылайте широко,
коровники в амурах,
райклубы в рококо!
О юность, феникс, дурочка,
весь в пламени диплом!
Ты машешь красной юбочкой
и дразнишь язычком.
Прощай, пора окраин!
Жизнь - смена пепелищ.
Мы все перегораем.
Живешь - горишь.
А завтра, в палец чиркнувши,
вонзится злей пчелы
иголочка от циркуля
из горсточки золы...
...Все выгорело начисто.
Милиции полно.
Все - кончено!
Все - начато!
Айда в кино!
Римма Казакова
МЫ МОЛОДЫ. У НАС ЧУЛКИ СО ШТОПКАМ
Мы молоды. У нас чулки со штопками.
Нам трудно. Это молодость виной.
Но плещет за дешевенькими шторками
бесплатный воздух, пахнущий весной.
У нас уже - не куклы и не мячики,
а, как когда-то грезилось давно,
нас в темных парках угощают мальчики
качелями, и квасом, и кино.
Прощаются нам ситцевые платьица
и стоптанные наши каблучки.
Мы молоды. Никто из нас не плачется.
Хохочем, белозубы и бойки!
Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью,
пыльцой цветочной, мятою, песком...
Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально.
Мы любим спорить и ходить пешком...
Ах, не покинь нас, ясное, весеннее,
когда к нам повзросление придет,
когда другое, взрослое везение
нас по другим дорогам поведет.
От лет летящих никуда не денешься,
но не изменим первым "да" и "нет".
И пусть луны сияющая денежка
останется дороже всех монет.
Жизнь - наковальня. Поднимайте молоты!
На молодости - главные дела.
Мы молоды. Мы будем вечно молодо
смотреться в реки, в книги, в зеркала...
Р. Рождественнский
ОПТИМИСТЫ
( - - - )
Я, пока мой час не истёк,
Всеми силами, всем нутром
Ненавижу щенячий восторг,
Проклинаю дешёвый гром,
Презираю надсадный визг
И считаю личной обидой
Бледно-розовый оптимизм,
Показуху высотных шпилей.
( - - - )
Next reader I couldn't identify, and couldn't find the text. We only see his neck. This is what I hear/guess him saying:
Я думаю, не уж-то вы
все это после потеряете
И тище станете травы
умильно руки потераючи
(….) какие будут
Да! Об этом не забудьте
Но черта c два, но черта c два
вы все такими будете
Михаил Светлов
СОВЕТСКИЕ СТАРИКИ
Тихий сумрак опочивален —
Он к рукам нас не приберет...
Но, признаться, весьма печален
Этих возрастов круговорот.
Нет! Мы жаловаться не станем,
Но любовь нам не машет вслед —
Уменьшаются с расстояньем
Все косынки ушедших лет.
И, прошедшее вспоминая
Все болезненней и острей,
Я не то что прошу, родная,
Я приказываю: не старей!
И, по-старчески живописен,
Завяжу я морщин жгуты,
Я надену десятки лысин,
Только будь молодою ты!
Неизменно мое решенье,
Громко времени повелю —
Не подвергнется разрушенью,
Что любил я и что люблю!
Не нарочно, не по ошибке,
Не в начале и не в конце
Не замерзнет ручей улыбки
На весеннем твоем лице!
Кровь нисколько не отстучала,
Я с течением лет узнал
Утверждающее начало,
Отрицающее финал.
Как мы людям необходимы!
Как мы каждой душе близки!..
Мы с рожденья непобедимы,
Мы — советские старики!
Rozhdestvenskij again:
(---)
Я не верю, хоть жгите, не верю
В бессловесный винтичный разум.
Я смирению не завидую,
Но эпоху понять пытаясь,
Я не верю, что это винтики
С грозным космосом побратались,
Что они седеют над формулами
И детей пеленают бережно,
Перед чуткими микрофонами
Говорят с планетою бешенной,
И машины ведут удивительные,
И влюбляются безутешно...
Я не верю, что это винтики
на плечах нашу Землю держат.
Посредине 20 века
Облетают ржавые символы.
Будьте счастливы, человеки,
люди умные, люди сильные!
Bella Ahmadulina:
ДУЭЛЬ
И снова, как огни мартенов,
Огни грозы над темнотой.
Так кто же победил - Мартынов
Иль Лермонтов в дуэли той?
Дантес иль Пушкин?
Кто там первый?
Кто выиграл и встал с земли?
Кого дорогой этой белой
На черных санках повезли?
Но как же так? По всем приметам,
Другой там победил, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал кудрявой головой.
Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду.
Меж тем, как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду?
Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла,
Прославленных и побежденных
Поэтов, погибавших зря?
Я так скажу: не в этом дело,
Давным давно, который год
Забыли мы иль проглядели,
Но все идет наоборот!
Мартынов пал под той горою,
Он был наказан тяжело,
И воронье ночной порою
Его терзало и несло.
А Лермонтов зато – сначала
Все начинал и гнал коня,
И женщина ему кричала:
«Люби меня, люби меня!»
Дантес лежал среди сугробов,
Подняться не умел с земли,
А мимо медленно, сурово,
Не оглянувшись, люди шли.
Он умер или жив остался –
Никто того не различал.
А Пушкин пил вино, смеялся,
Ругался и озорничал.
Стихи писал, не знал печали,
Дела его прекрасно шли,
И поводила все плечами,
И улыбалась Натали.
Для их спасения – навечно
Порядок этот утвержден.
И торжествующий невежда
Приговорен и осужден!
After Ahmadulina there is a man who looks like from Caucasus. I didn't get this.
Then, an older man: ”20 years ago, me and my friends were 20 years old. (---)”
He reads late Mihail Kultshytskij:
МЕЧТАТЕЛЬ, ФАНТАЗЕР, ЛЕНТЯЙ-ЗАВИСТНИК
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит вот так: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.
Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда, черна от пота, вверх
скользит по пахоте пехота.Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чeботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.”And in couple of days after that, second lieutenant Kultshytskij was killed (---)
Another poet was Pavel Kogan (…) and I remember 4 lines:”
Разрыв-травой, травою-повиликой
Мы прорастем по горькой,
по великой,
По нашей кровью политой земле...
Bulat Okudzava sings:
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
E7 A E7 A
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
D F#7 Hm
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, |
A/E E7 A |
А для меня - твои тревоги и добрый мир твоих забот. |
Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,
Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, |
Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла. |
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, |
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. |
(”Eдинственной”, not ”далекой”.)
Speakers.
In the end of the consert, when the crowd leaves the auditorium, we hear another fragment of Voznezenskys ”Farewell”:
Мы расстаемся, Политехнический!
Нам жить недолго. Суть не в овациях,
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
Надежда, я вернусь тогда,
когда трубач отбой сыграет,
когда трубу к губам приблизит
и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел:
не для меня земля сырая,
а для меня - твои тревоги
и добрый мир твоих забот.
Но если целый век пройдет
и ты надеяться устанешь,
надежда, если надо мною
смерть распахнет свои крыла,
ты прикажи,пускай тогда
трубач израненный привстанет,
чтобы последняя граната
меня прикончить не смогла.
Но если вдруг когда-нибудь
мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье
ни покачнуло б шар земной,
я все равно паду на той,
на той далекой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной.
ZASTAVA ILJITSHA (LONGEST VERSION)
THE POETS’ NIGHT
TRANSCRIPTION BY TUULIA LEHTONEN 10.11.2011
In the beginning, there is a fragment of Andrej Voznesensky:s ”Farewell with Polytechnic institute”, but it's a bit different from the text I found. This is what I heard:
”Как высщый суд мой
коммунистический
(...) товарищ
Политехнический.
Политехнический - моя Россия.
Ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберег...”
Here is the poem:
Андрей Вознесенский
ПРОЩАНИЕ С ПОЛИТЕХНИЧЕСКИМ Большой аудитории посвящаю
В Политехнический!
В Политехнический!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?!
В Политехнический!
Ура, студенческая шарага!
А ну, шарахни
по совмещанам свои затрещины!
Как нам мещане мешали встретиться!
Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет - налево.
Ура, галерка! Как шашлыки,
дымятся джемперы, пиджаки.
Тысячерукий, как бог языческий,
Твое Величество -
Политехнический!
Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит "ура".
12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, досады, раны.
Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю.
Я вас люблю!
Чему смеетесь? Над чем всплакнете?
И что черкнете, косясь, в блокнотик?
Что с вами, синий свитерок?
В глазах тревожный ветерок...
Придут другие - еще лиричнее,
но это будут не вы -
другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаемся, Политехнический!
Нам жить недолго. Суть не в овациях,
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
Я ненавидел тебя вначале.
Как ты расстреливал меня молчанием!
Я шел как смертник в притихшем зале.
Политехнический, мы враждовали!
Ах, как я сыпался! Как шла на помощь
записка искоркой электрической...
Политехнический,
ты это помнишь?
Мы расстаемся, Политехнический.
Ты на кого-то меня сменяешь,
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем,
забудь
со стоющим!
Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический -
моя Россия!-
ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберег...
Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,
но где б я ни был - в земле, на Ганге,-
ко мне прислушивается
магически
гудящей
раковиною
гиганта
ухо
Политехнического!
First reader is Jevtushenko:
Евгений Евтушенко
МОСКВА-ТОВАРНАЯ
М. Павлову
(- - -)
Судьба коварная
под корень рубит,
но, проявляя, как мать, заботу,
Москва-Товарная
студентов любит
и выручает –
дает работу.
Ночь над перроном идет на убыль.
Сгружают медики под песню уголь.
Сгружают лирики,
сгружают физики
дрова и сахар,
цемент и финики.
Состав с арбузами
пришел из Астрахани!
Его встречают
чуть ли на с астрами!
Студенты – грузчики
такие страстные!
Летают в воздухе
арбузы страшные,
и с уважением
глядит милиция
и на мэитовца
и на миитовца.
Sergei takes his seat: ”I thought I would never see you again, I was almost killed at the doors”. Voznesenskij reads:
Андрей Вознесенский
ПОЖАР В АРХИТЕКТУРНОМ ИНСТИТУТЕ
Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам -
пожар, пожар!
По сонному фасаду
бесстыже, озорно,
гориллой краснозадой
взвивается окно!
А мы уже дипломники,
нам защищать пора.
Трещат в шкафу под пломбами
мои выговора!
Ватман - как подраненный,
красный листопад.
Горят мои подрамники,
города горят.
Бутылью керосиновой
взвилось пять лет и зим...
Кариночка Красильникова,
ой! горим!
Прощай, архитектура!
Пылайте широко,
коровники в амурах,
райклубы в рококо!
О юность, феникс, дурочка,
весь в пламени диплом!
Ты машешь красной юбочкой
и дразнишь язычком.
Прощай, пора окраин!
Жизнь - смена пепелищ.
Мы все перегораем.
Живешь - горишь.
А завтра, в палец чиркнувши,
вонзится злей пчелы
иголочка от циркуля
из горсточки золы...
...Все выгорело начисто.
Милиции полно.
Все - кончено!
Все - начато!
Айда в кино!
Римма Казакова
МЫ МОЛОДЫ. У НАС ЧУЛКИ СО ШТОПКАМ
Мы молоды. У нас чулки со штопками.
Нам трудно. Это молодость виной.
Но плещет за дешевенькими шторками
бесплатный воздух, пахнущий весной.
У нас уже - не куклы и не мячики,
а, как когда-то грезилось давно,
нас в темных парках угощают мальчики
качелями, и квасом, и кино.
Прощаются нам ситцевые платьица
и стоптанные наши каблучки.
Мы молоды. Никто из нас не плачется.
Хохочем, белозубы и бойки!
Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью,
пыльцой цветочной, мятою, песком...
Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально.
Мы любим спорить и ходить пешком...
Ах, не покинь нас, ясное, весеннее,
когда к нам повзросление придет,
когда другое, взрослое везение
нас по другим дорогам поведет.
От лет летящих никуда не денешься,
но не изменим первым "да" и "нет".
И пусть луны сияющая денежка
останется дороже всех монет.
Жизнь - наковальня. Поднимайте молоты!
На молодости - главные дела.
Мы молоды. Мы будем вечно молодо
смотреться в реки, в книги, в зеркала...
Р. Рождественнский
ОПТИМИСТЫ
( - - - )
Я, пока мой час не истёк,
Всеми силами, всем нутром
Ненавижу щенячий восторг,
Проклинаю дешёвый гром,
Презираю надсадный визг
И считаю личной обидой
Бледно-розовый оптимизм,
Показуху высотных шпилей.
( - - - )
Next reader I couldn't identify, and couldn't find the text. We only see his neck. This is what I hear/guess him saying:
Я думаю, не уж-то вы
все это после потеряете
И тище станете травы
умильно руки потераючи
(….) какие будут
Да! Об этом не забудьте
Но черта c два, но черта c два
вы все такими будете
Михаил Светлов
СОВЕТСКИЕ СТАРИКИ
Тихий сумрак опочивален —
Он к рукам нас не приберет...
Но, признаться, весьма печален
Этих возрастов круговорот.
Нет! Мы жаловаться не станем,
Но любовь нам не машет вслед —
Уменьшаются с расстояньем
Все косынки ушедших лет.
И, прошедшее вспоминая
Все болезненней и острей,
Я не то что прошу, родная,
Я приказываю: не старей!
И, по-старчески живописен,
Завяжу я морщин жгуты,
Я надену десятки лысин,
Только будь молодою ты!
Неизменно мое решенье,
Громко времени повелю —
Не подвергнется разрушенью,
Что любил я и что люблю!
Не нарочно, не по ошибке,
Не в начале и не в конце
Не замерзнет ручей улыбки
На весеннем твоем лице!
Кровь нисколько не отстучала,
Я с течением лет узнал
Утверждающее начало,
Отрицающее финал.
Как мы людям необходимы!
Как мы каждой душе близки!..
Мы с рожденья непобедимы,
Мы — советские старики!
Rozhdestvenskij again:
(---)
Я не верю, хоть жгите, не верю
В бессловесный винтичный разум.
Я смирению не завидую,
Но эпоху понять пытаясь,
Я не верю, что это винтики
С грозным космосом побратались,
Что они седеют над формулами
И детей пеленают бережно,
Перед чуткими микрофонами
Говорят с планетою бешенной,
И машины ведут удивительные,
И влюбляются безутешно...
Я не верю, что это винтики
на плечах нашу Землю держат.
Посредине 20 века
Облетают ржавые символы.
Будьте счастливы, человеки,
люди умные, люди сильные!
Bella Ahmadulina:
ДУЭЛЬ
И снова, как огни мартенов,
Огни грозы над темнотой.
Так кто же победил - Мартынов
Иль Лермонтов в дуэли той?
Дантес иль Пушкин?
Кто там первый?
Кто выиграл и встал с земли?
Кого дорогой этой белой
На черных санках повезли?
Но как же так? По всем приметам,
Другой там победил, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал кудрявой головой.
Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду.
Меж тем, как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду?
Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла,
Прославленных и побежденных
Поэтов, погибавших зря?
Я так скажу: не в этом дело,
Давным давно, который год
Забыли мы иль проглядели,
Но все идет наоборот!
Мартынов пал под той горою,
Он был наказан тяжело,
И воронье ночной порою
Его терзало и несло.
А Лермонтов зато – сначала
Все начинал и гнал коня,
И женщина ему кричала:
«Люби меня, люби меня!»
Дантес лежал среди сугробов,
Подняться не умел с земли,
А мимо медленно, сурово,
Не оглянувшись, люди шли.
Он умер или жив остался –
Никто того не различал.
А Пушкин пил вино, смеялся,
Ругался и озорничал.
Стихи писал, не знал печали,
Дела его прекрасно шли,
И поводила все плечами,
И улыбалась Натали.
Для их спасения – навечно
Порядок этот утвержден.
И торжествующий невежда
Приговорен и осужден!
After Ahmadulina there is a man who looks like from Caucasus. I didn't get this.
Then, an older man: ”20 years ago, me and my friends were 20 years old. (---)”
He reads late Mihail Kultshytskij:
МЕЧТАТЕЛЬ, ФАНТАЗЕР, ЛЕНТЯЙ-ЗАВИСТНИК
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит вот так: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.
Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда, черна от пота, вверх
скользит по пахоте пехота.Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чeботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.”And in couple of days after that, second lieutenant Kultshytskij was killed (---)
Another poet was Pavel Kogan (…) and I remember 4 lines:”
Разрыв-травой, травою-повиликой
Мы прорастем по горькой,
по великой,
По нашей кровью политой земле...
Bulat Okudzava sings:
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет,
E7 A E7 A
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
D F#7 Hm
Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, |
A/E E7 A |
А для меня - твои тревоги и добрый мир твоих забот. |
Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,
Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, |
Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла. |
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, |
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. |
(”Eдинственной”, not ”далекой”.)
Speakers.
In the end of the consert, when the crowd leaves the auditorium, we hear another fragment of Voznezenskys ”Farewell”:
Мы расстаемся, Политехнический!
Нам жить недолго. Суть не в овациях,
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
No comments:
Post a Comment